Roman-X
18.02.2010, 23:28
Первый рассказ Василия Семёныча.
Впечатлительный.
На первом курсе мы с приятелем снимали комнату. Хозяина квартиры звали Василий Семеныч. Ему было пятьдесят с чем-то лет. Работал Семеныч слесарем в депо. Мастер на все руки и, конечно, пьяница. Василий Семеный был маленький, желтый, лысый мужичонка. Можно было бы сказать, что таких до черта везде, если бы не две особенности - усы и голос. Усы были феноменальной длины, серые и толстые как канаты и торчали перпендикулярно щекам, от чего его продолговатая безволосая башка делалась похожей на крестовину от елки. А голос Василия Семеныча в режиме дружеской беседы перекрывал в депо тепловозные гудки. Страшный был голос.
Однажды в гастрономе увидел Семеныч как соседка тыкает в батоны пальцем, выбирая посвежей. Подошел он к ней, и сказал насколько мог тихо.
- Чтобы все булки купила. Поняла?
Женщина посмотрела на желтолицего ханыгу сверху вниз и возмутилась:
- Будет тут мне всякая пьянь указывать! У меня руки чистые.
Семеныч пошевелил усами, и вдруг словно оркестр грянул, в котором десятка четыре музыкантов играют на одном только инструменте – тубе, большой такой похоронной трубе.
- Чистые?! Какие на хуй чистые! В мартышку лазила! Сука! В обезьянку свою блохастую!
В гастрономе на окнах и прилавках дрогнули стекла. Сбежались люди. Даже буфетчица из отдела соки-воды на другом конце магазина прискакала. И заведующая. А Семеныч перевел дух и пошел крещендо.
- Вон и мандавошек рассыпыла. Гляди – по булкам расползлись.
И далее по партитуре.
Контуженная звуковой волной тетка хотя и видала виды – в ПТУ завучем работала - сразу сникла. Только сказала:
- Да нет же, это маковые зерна. Мак это...
И то как-то неуверенно. Будто засомневалась.
В общем, опозорил Семеныч женщину.
Был у Семеныча младший брат Виктор, конюх с ипподрома. Братья друг на друга были непохожи. Виктор усов не имел, а голоса его я так и не услышал, хотя заходил он к Василию Семенычу часто. Если столкнешься с ним в коридоре или на кухне, он глаза сразу куда-то подмышку спрячет, губами подвигает и шмыг обратно в комнату к Семенычу. Витя был художник-самоучка. Рисовал акварелью, иногда маслом. Почти всегда лошадей. Картинки свои Витя дарил Семенычу. Тот их на стены вешал, а какие не помещались – складывал в стопку на полу у себя в комнте. Плохие были картинки. Ацтой.
Мой приятель спросил как-то Семеныча:
- А че это Витя такой припизднутый?
Семеныч подошел к приятелю, уперся ему в грудь перекладиной усов и загудел:
- Ты, паря, это, не говори так. Витя не припизднутый. Он впечатлительный.
Приятель засмеялся.
- А какая разница?
Семеныч задумался.
- Разница есть. Припизднутые – они ебнутые с рождения, а впечатлительные – от воздействия факторов.
Тут и мне стало любопытно.
- Каких таких, дядя Василий, факторов? – спрашиваю.
- Жизненных, бля, жизненных факторов, - Семеныч разволновался. Домашнего изготовления суспензия в бутылке на столе заколыхалась как при землетрясении. – Хули вы, салабоны, понимаете? Жизнь – она странная штука. Ох, бля, странная. Витька-то ведь тоже бойкий был, веселый. Пока хуйня эта не случилась.
- Какая хуйня, Василь Семеныч? Расскажите.
- Да хуйня и есть. Нездоровая, - Семеныч долго мял «Астру», закурил и поведал.
- Было это после войны. Мне уж тринадцать лет было, а Витьке только-только восьмой пошел. Семья наша жила в бараке для рабочих, все в одной комнате. Говно не жилье. Мать с отцом ебутся, а ты сопишь для вида. Рядом еще три таких барака стояло. По середине - двор. Мужики скамейки вкопали, песочницу детям насыпали. А мусор всем двором выбрасывали в большой такой ящик. До хуя мусора получалось. Каждый вечер часам к семи приезжал мусорщик все это дело вывозить на свалку. На телеге приезжал. Мерин у него был рыжий. Завел, значит, этот говенный джигит пиздоблядство с бабой одной из соседнего дома. Как она его терпела, не знаю. Он все-таки при исполнении, целый день говно вилами тыкает, ну и, соответсвенно, дух от него тяжелый. Да, видать, пизда посильнее носа будет. В общем мужик всю эту поебень сгребет, в телегу загрузит, и идет на блядки. А мерин его стоит себе. Мужик его и не привязывал. А на хуй. Он же мерин. Вот тебе, Ромка, - Семеныч тяжело посмотрел на моего приятеля, - Если тебе, мудаку, яйца отрезать, ты высоко скакать будешь? Не знаешь? То то же.
В тот злоебический вечер так и было. Мусорщик дерьмо все выгреб и пошел, ароматный, к своей бабе. Ну, а во дворе жизнь. Июнь. Дни длинные. Бабки на лавках сидят, попиздывают. Молодухи младенцев прогуливают. Мы с пацанами бегаем, в казаков-разбойников играем. Витька мой в песочнице дворцы строит. Такие он, паря, терема из песка заделывал, нельзя рассказать. Как в сказке, бля, ей богу. Мужики, само собой, бухают. И повод есть - сосед пришел с кичи. Все его Борькой Чуносым звали. Не мужик – хуета одна. Как выпьет – бузит, бабу свою пиздит, да соседок по бараку выебать наровит, на согласие нихуя не взирая. За то и сел. А тут откинулся – герой, бля. Короче, бухали они, бухали, водка кончилась. Всем мало, а Чуносому в особенности. Хочется ему, мудаку, на подвиги, а куражу нет. Магазины закрыты. Тут один и говорит. Есть у меня мол бутылка в заначке. Отдам ради такого случая. Только заработать надо. Выебешь вон того мусорного мерина – твоя бутылка. Нет - пиздуй домой тверезый. Ну, Борька майку разорвал, по фене чего-то заботал, а хули толку. Говорю же, перхоть подзалупная, а не мужик. Ну, в общем, залез он на мерина.
Мы с Ромкой разинули рты.
- Как это залез?
- А так это. Каком кверху. Портки спустил, ноги на оглобли поставил, по одной на каждую, раскорячился, федора достал, меринов хвост отодвинул - и вперед. Как уж Борька елду свою по вертикали поднял, не знаю, о водке думал поди. Ну, и стал он мерина при всем честном народе драть, на бутылку себе зарабатывать. А мерину хули - стоит. Он же без яиц. Бабки тут всполошились, забегали, молодухи завизжали. Я то уже большой был, знал какого цвета залупа. А Витька, братик мой, что в песочниче терема строил –замер и смотрит. Борька Чуносый знай пыхтит. Как на арене цирка – в кругу охуевших зрителей. Старуха одна не выдержала, побежала звонить в милицию. Дескать, коня ебут на глазах общественности. Приезжайте спасать советскую, блядь, мораль.
А тут мусорщик-то блядовитый отстрелялся, выглянул в окно и увидел, что в мире творится. И вот, паря, картина, достойная кисти. Борька Чуносый вот-вот ленту финишную порвет, а тут этот помойный ковбой выбегает из дома, кнутом машет и орет на весь, блядь, микрорайон. «Я этого мерина кормлю, пою, а ты, сука, его ебешь!» Будто ему самому мешал кто. Возмущается, в общем, несправедливостью. Да хули, не только словами возмущается, на деле негодует. Размахивается кнутом и хочет Борьку Чуносого по голой сраке огреть. Чуток бы пониже взял, в самый раз бы было. Да, видать, переволновался. Вобщем, вместо Чуносовой жопы, ебнул он кнутом мерину по шее и ушам. Морду, вроде, тоже зацепил.
Мерин такого оборота не ожидал. Больно животине стало и обидно. Вспомнил, что и он когда-то рысаком был. До операции. Или хотел быть. Вобщем, заржал мерин и взвился на дыбы. Точь-в точь как на памятнике в городе Ленинграде, если бы не телега с мусором, да прилипший к жопе Борька Чуносый. Как Борька на мерине удержался – ума не приложу. Вроде и схватиться то ему особо не за что было. Кривошипом, что ли, своим за какую кишку зацепился, не знаю. В общем, когда мерин снова на четыре ноги встал, Борька так и сидел на оглоблях, в раскорячку, со спущенными штанами и обнимал лошадиную жопу как мать родную. Эх, лучше бы он пизданулся тогда.
А так понес его мерин. Хуй знает откуда такая прыть у клячи взялась. Начал он вокруг двора кругами хуярить, как на бегах. Галопом. Вместе с Борькой и телегой. Сраные бумажки во все стороны разлетаются. Феерическое, блядь, зрелище. Борька, конечно, охуел окончательно. Орет, но позиции удерживает, скотоеб его мать. Вобщем, носится эта ебическая колесница вокруг двора. Народишко вмиг сбрызнул, по стеночкам жмется, как говно в центрифуге. Хуй ведь его знает, куда тачанка поскачет. Милиция подъехала. Да менты тоже ссут из машины выйти. А хули удивляться. Вот тебе, Ромка, - Семеныч ткнул коричневым пальцем в моего приятеля, - охота было бы помирать под мусорной телегой? Вот и людям тоже. Бляди люди.
Только Витька мой как сидел в песочнице в середине двора, так и сидит. Обомлел и смотрит на блядские скачки. Мерин с возницей голожопым вокруг носятся. Рядом совсем. А он все смотрит, смотрит, не может глаз отвести. Навсегда я те глаза его запомнил. Они мне, паря, ночью снятся.
В общем, хули резину тянуть. Эта ебля с пляской долго бы еще продолжалась, только на повороте завалилась телега на бок и потянула мерина за собой. Рухнул он на лихом скаку мордой об землю, будто все четыре ноги разом, как спички, обломились. А Борька Чуносый дальше полетел. Прямо в песочницу к моему брату меньшому Витьке. И хуем своим в лошадином говне измазанным Витькин сказочный дворец порушил, пидор.
Ну, тут менты духом воспряли, из машины выскочили. Борьку Чуносого подняли, засунули в клетку и увезли. Никто его больше никогда не видел. А мерина, что дрыгался на земле и ржал жалобно, пристрелили. Лучше бы наоборот.
С тех пор Витька другой стал. Раньше был озорной, а тут в себя ушел и, как бы это сказать, затаился там в себе, что-ли. Я и знаю, что есть он там где-то внутри, стучу, а он не открывает. Только смотрит, как тогда в песочнице. В школе Витька учился плохо, хотя память имел удивительную. Лошадей все рисовал. А после семилетки устроился конюхом на ипподром. Вот такие дела.
Василий Семеныч замолчал. Я хотел ему что-то сказать, но не знал что. Мой приятель Ромка тоже молчал, что с ним бывало редко.
Года через три с лишним, уже после дембеля, я проходил мимо дома Василия Семеныча и решил заглянуть, проведать его по старой памяти. Семеныч постарел. Еще больше высох и пожелтел. Даже усы отклонились от перпендикуляра. Лицо его теперь напоминало не елочную крестовину, а куриную лапку. Голос, правда, остался прежний. Посидели мы с ним, вспомнили былое. Выпили принесенной мной водки. Все стены на кухне были увешаны рисунками лошадей. Я спросил Василия Семеныча про Витьку.
Семеныч шумно сглотнул и сказал, глядя в угол:
- Нету больше моего Витьки. Повесился у себя в конюшне. На вожжах. И не пил ведь он совсем, не пил.
На последнем слоге голос Семеныча сорвался в хриплый свист, словно из пробитой шины. Кадык на шее ходил вверх-вниз поршнем, пытаясь раздавить, загнать обратно в пустоту сердца позорное желание зареветь. Я быстро простился и ушел.
Много лет назад это было, а я до сих пор помню и усатого Василия Семеныча, и его брата Витьку, и Витькины картинки. Почему помню, не знаю. Наверно, я впечатлительный. А может припизднутый.
© Бабука (http://www.proza.ru/avtor/baboooka)
Впечатлительный.
На первом курсе мы с приятелем снимали комнату. Хозяина квартиры звали Василий Семеныч. Ему было пятьдесят с чем-то лет. Работал Семеныч слесарем в депо. Мастер на все руки и, конечно, пьяница. Василий Семеный был маленький, желтый, лысый мужичонка. Можно было бы сказать, что таких до черта везде, если бы не две особенности - усы и голос. Усы были феноменальной длины, серые и толстые как канаты и торчали перпендикулярно щекам, от чего его продолговатая безволосая башка делалась похожей на крестовину от елки. А голос Василия Семеныча в режиме дружеской беседы перекрывал в депо тепловозные гудки. Страшный был голос.
Однажды в гастрономе увидел Семеныч как соседка тыкает в батоны пальцем, выбирая посвежей. Подошел он к ней, и сказал насколько мог тихо.
- Чтобы все булки купила. Поняла?
Женщина посмотрела на желтолицего ханыгу сверху вниз и возмутилась:
- Будет тут мне всякая пьянь указывать! У меня руки чистые.
Семеныч пошевелил усами, и вдруг словно оркестр грянул, в котором десятка четыре музыкантов играют на одном только инструменте – тубе, большой такой похоронной трубе.
- Чистые?! Какие на хуй чистые! В мартышку лазила! Сука! В обезьянку свою блохастую!
В гастрономе на окнах и прилавках дрогнули стекла. Сбежались люди. Даже буфетчица из отдела соки-воды на другом конце магазина прискакала. И заведующая. А Семеныч перевел дух и пошел крещендо.
- Вон и мандавошек рассыпыла. Гляди – по булкам расползлись.
И далее по партитуре.
Контуженная звуковой волной тетка хотя и видала виды – в ПТУ завучем работала - сразу сникла. Только сказала:
- Да нет же, это маковые зерна. Мак это...
И то как-то неуверенно. Будто засомневалась.
В общем, опозорил Семеныч женщину.
Был у Семеныча младший брат Виктор, конюх с ипподрома. Братья друг на друга были непохожи. Виктор усов не имел, а голоса его я так и не услышал, хотя заходил он к Василию Семенычу часто. Если столкнешься с ним в коридоре или на кухне, он глаза сразу куда-то подмышку спрячет, губами подвигает и шмыг обратно в комнату к Семенычу. Витя был художник-самоучка. Рисовал акварелью, иногда маслом. Почти всегда лошадей. Картинки свои Витя дарил Семенычу. Тот их на стены вешал, а какие не помещались – складывал в стопку на полу у себя в комнте. Плохие были картинки. Ацтой.
Мой приятель спросил как-то Семеныча:
- А че это Витя такой припизднутый?
Семеныч подошел к приятелю, уперся ему в грудь перекладиной усов и загудел:
- Ты, паря, это, не говори так. Витя не припизднутый. Он впечатлительный.
Приятель засмеялся.
- А какая разница?
Семеныч задумался.
- Разница есть. Припизднутые – они ебнутые с рождения, а впечатлительные – от воздействия факторов.
Тут и мне стало любопытно.
- Каких таких, дядя Василий, факторов? – спрашиваю.
- Жизненных, бля, жизненных факторов, - Семеныч разволновался. Домашнего изготовления суспензия в бутылке на столе заколыхалась как при землетрясении. – Хули вы, салабоны, понимаете? Жизнь – она странная штука. Ох, бля, странная. Витька-то ведь тоже бойкий был, веселый. Пока хуйня эта не случилась.
- Какая хуйня, Василь Семеныч? Расскажите.
- Да хуйня и есть. Нездоровая, - Семеныч долго мял «Астру», закурил и поведал.
- Было это после войны. Мне уж тринадцать лет было, а Витьке только-только восьмой пошел. Семья наша жила в бараке для рабочих, все в одной комнате. Говно не жилье. Мать с отцом ебутся, а ты сопишь для вида. Рядом еще три таких барака стояло. По середине - двор. Мужики скамейки вкопали, песочницу детям насыпали. А мусор всем двором выбрасывали в большой такой ящик. До хуя мусора получалось. Каждый вечер часам к семи приезжал мусорщик все это дело вывозить на свалку. На телеге приезжал. Мерин у него был рыжий. Завел, значит, этот говенный джигит пиздоблядство с бабой одной из соседнего дома. Как она его терпела, не знаю. Он все-таки при исполнении, целый день говно вилами тыкает, ну и, соответсвенно, дух от него тяжелый. Да, видать, пизда посильнее носа будет. В общем мужик всю эту поебень сгребет, в телегу загрузит, и идет на блядки. А мерин его стоит себе. Мужик его и не привязывал. А на хуй. Он же мерин. Вот тебе, Ромка, - Семеныч тяжело посмотрел на моего приятеля, - Если тебе, мудаку, яйца отрезать, ты высоко скакать будешь? Не знаешь? То то же.
В тот злоебический вечер так и было. Мусорщик дерьмо все выгреб и пошел, ароматный, к своей бабе. Ну, а во дворе жизнь. Июнь. Дни длинные. Бабки на лавках сидят, попиздывают. Молодухи младенцев прогуливают. Мы с пацанами бегаем, в казаков-разбойников играем. Витька мой в песочнице дворцы строит. Такие он, паря, терема из песка заделывал, нельзя рассказать. Как в сказке, бля, ей богу. Мужики, само собой, бухают. И повод есть - сосед пришел с кичи. Все его Борькой Чуносым звали. Не мужик – хуета одна. Как выпьет – бузит, бабу свою пиздит, да соседок по бараку выебать наровит, на согласие нихуя не взирая. За то и сел. А тут откинулся – герой, бля. Короче, бухали они, бухали, водка кончилась. Всем мало, а Чуносому в особенности. Хочется ему, мудаку, на подвиги, а куражу нет. Магазины закрыты. Тут один и говорит. Есть у меня мол бутылка в заначке. Отдам ради такого случая. Только заработать надо. Выебешь вон того мусорного мерина – твоя бутылка. Нет - пиздуй домой тверезый. Ну, Борька майку разорвал, по фене чего-то заботал, а хули толку. Говорю же, перхоть подзалупная, а не мужик. Ну, в общем, залез он на мерина.
Мы с Ромкой разинули рты.
- Как это залез?
- А так это. Каком кверху. Портки спустил, ноги на оглобли поставил, по одной на каждую, раскорячился, федора достал, меринов хвост отодвинул - и вперед. Как уж Борька елду свою по вертикали поднял, не знаю, о водке думал поди. Ну, и стал он мерина при всем честном народе драть, на бутылку себе зарабатывать. А мерину хули - стоит. Он же без яиц. Бабки тут всполошились, забегали, молодухи завизжали. Я то уже большой был, знал какого цвета залупа. А Витька, братик мой, что в песочниче терема строил –замер и смотрит. Борька Чуносый знай пыхтит. Как на арене цирка – в кругу охуевших зрителей. Старуха одна не выдержала, побежала звонить в милицию. Дескать, коня ебут на глазах общественности. Приезжайте спасать советскую, блядь, мораль.
А тут мусорщик-то блядовитый отстрелялся, выглянул в окно и увидел, что в мире творится. И вот, паря, картина, достойная кисти. Борька Чуносый вот-вот ленту финишную порвет, а тут этот помойный ковбой выбегает из дома, кнутом машет и орет на весь, блядь, микрорайон. «Я этого мерина кормлю, пою, а ты, сука, его ебешь!» Будто ему самому мешал кто. Возмущается, в общем, несправедливостью. Да хули, не только словами возмущается, на деле негодует. Размахивается кнутом и хочет Борьку Чуносого по голой сраке огреть. Чуток бы пониже взял, в самый раз бы было. Да, видать, переволновался. Вобщем, вместо Чуносовой жопы, ебнул он кнутом мерину по шее и ушам. Морду, вроде, тоже зацепил.
Мерин такого оборота не ожидал. Больно животине стало и обидно. Вспомнил, что и он когда-то рысаком был. До операции. Или хотел быть. Вобщем, заржал мерин и взвился на дыбы. Точь-в точь как на памятнике в городе Ленинграде, если бы не телега с мусором, да прилипший к жопе Борька Чуносый. Как Борька на мерине удержался – ума не приложу. Вроде и схватиться то ему особо не за что было. Кривошипом, что ли, своим за какую кишку зацепился, не знаю. В общем, когда мерин снова на четыре ноги встал, Борька так и сидел на оглоблях, в раскорячку, со спущенными штанами и обнимал лошадиную жопу как мать родную. Эх, лучше бы он пизданулся тогда.
А так понес его мерин. Хуй знает откуда такая прыть у клячи взялась. Начал он вокруг двора кругами хуярить, как на бегах. Галопом. Вместе с Борькой и телегой. Сраные бумажки во все стороны разлетаются. Феерическое, блядь, зрелище. Борька, конечно, охуел окончательно. Орет, но позиции удерживает, скотоеб его мать. Вобщем, носится эта ебическая колесница вокруг двора. Народишко вмиг сбрызнул, по стеночкам жмется, как говно в центрифуге. Хуй ведь его знает, куда тачанка поскачет. Милиция подъехала. Да менты тоже ссут из машины выйти. А хули удивляться. Вот тебе, Ромка, - Семеныч ткнул коричневым пальцем в моего приятеля, - охота было бы помирать под мусорной телегой? Вот и людям тоже. Бляди люди.
Только Витька мой как сидел в песочнице в середине двора, так и сидит. Обомлел и смотрит на блядские скачки. Мерин с возницей голожопым вокруг носятся. Рядом совсем. А он все смотрит, смотрит, не может глаз отвести. Навсегда я те глаза его запомнил. Они мне, паря, ночью снятся.
В общем, хули резину тянуть. Эта ебля с пляской долго бы еще продолжалась, только на повороте завалилась телега на бок и потянула мерина за собой. Рухнул он на лихом скаку мордой об землю, будто все четыре ноги разом, как спички, обломились. А Борька Чуносый дальше полетел. Прямо в песочницу к моему брату меньшому Витьке. И хуем своим в лошадином говне измазанным Витькин сказочный дворец порушил, пидор.
Ну, тут менты духом воспряли, из машины выскочили. Борьку Чуносого подняли, засунули в клетку и увезли. Никто его больше никогда не видел. А мерина, что дрыгался на земле и ржал жалобно, пристрелили. Лучше бы наоборот.
С тех пор Витька другой стал. Раньше был озорной, а тут в себя ушел и, как бы это сказать, затаился там в себе, что-ли. Я и знаю, что есть он там где-то внутри, стучу, а он не открывает. Только смотрит, как тогда в песочнице. В школе Витька учился плохо, хотя память имел удивительную. Лошадей все рисовал. А после семилетки устроился конюхом на ипподром. Вот такие дела.
Василий Семеныч замолчал. Я хотел ему что-то сказать, но не знал что. Мой приятель Ромка тоже молчал, что с ним бывало редко.
Года через три с лишним, уже после дембеля, я проходил мимо дома Василия Семеныча и решил заглянуть, проведать его по старой памяти. Семеныч постарел. Еще больше высох и пожелтел. Даже усы отклонились от перпендикуляра. Лицо его теперь напоминало не елочную крестовину, а куриную лапку. Голос, правда, остался прежний. Посидели мы с ним, вспомнили былое. Выпили принесенной мной водки. Все стены на кухне были увешаны рисунками лошадей. Я спросил Василия Семеныча про Витьку.
Семеныч шумно сглотнул и сказал, глядя в угол:
- Нету больше моего Витьки. Повесился у себя в конюшне. На вожжах. И не пил ведь он совсем, не пил.
На последнем слоге голос Семеныча сорвался в хриплый свист, словно из пробитой шины. Кадык на шее ходил вверх-вниз поршнем, пытаясь раздавить, загнать обратно в пустоту сердца позорное желание зареветь. Я быстро простился и ушел.
Много лет назад это было, а я до сих пор помню и усатого Василия Семеныча, и его брата Витьку, и Витькины картинки. Почему помню, не знаю. Наверно, я впечатлительный. А может припизднутый.
© Бабука (http://www.proza.ru/avtor/baboooka)